Хава Волович. «Мамочний» лагерь (воспоминания).
Нас было три мамы. Нам выделили небольшую комнату в бараке.
Клопы здесь сыпались с потолка и со стен как песок. Все ночи напролет мы их снимали с детей. А днем - на работу, поручив детей какой-нибудь не идеальной старухе, которая съедала оставленную детям еду.
Однако, пишет Волович, целый год я по ночам стояла у кроватки ребенка, собирала клопов и молилась.
Молилась, чтобы Бог продлил мои муки хоть на сто лет, но не разлучал с дочкой. Чтобы, пусть бродягой, пусть калекой, но выпустил из заключения вместе с ней. Чтобы я могла, ползая в ногах у людей и выпрашивая милостыню, вырастить и воспитать ее. Но бог не откликнулся на мои молитвы …
Только ребенок стал ходить, только я услышала от нее первые, ласкающие слух, такие замечательные слова — «мама», «мамиця», как нас в зимнюю стужу, одетых в лохмотья, посадили в теплушку и повезли в «мамочний» лагерь, где моя ангелоподобная толстушка с золотыми кудряшками вскоре превратилась в бледненькую тень с синими кругами под глазами и жаждущими губами.
Волович работала сначала на лесоповале, потом на лесопилке. По вечерам она приносила в лагерь вязанку дров и отдавала нянечкам, которые за это пускали ее к дочери кроме обычных свиданий.
Видела, как в семь часов утра няни делали побудку малышам. Пинками, пинками поднимали их с ненагретого коек. <…> Толкая детей в спинки кулаками и осыпая бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только стонали по-стариковски и — кричали.
Этот страшный зов целыми днями звучал из детских кроваток. Дети, которым принадлежало уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и выдавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон. Семнадцать детей приходилась одна няня, которая должна была кормить, мыть, одевать детей и держать палату в чистоте. Она пыталась облегчить себе задачу: из кухни няня принесла горящую жаром кашу. Разложив ее по мысочках, она выхватила из кроватки первого попавшегося из детей, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, пичкать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать.
Элеонора начала чахнуть. На свиданиях я проявляла на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она похудевшей ручкой показывала на дверь и стонала: «Мамиця, домой!» Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой.
Маленькая Элеонора, которой был год и три месяца, вскоре почувствовала, что ее мольбы о «дом» — бесполезны. Она перестала тянуться ко мне при встречах, а молча отворачивалась. Только в последний день своей жизни, когда я взяла ее на руки (мне было разрешено кормить ее грудью), она, глядя расширенными глазами куда-то в сторону, стала слабыми кулачками бить меня по лицу, щипать и кусать грудь. А потом показала рукой на кроватку.
Вечером, когда я пришла с охапкой дров в группу, на кроватке уже никого не было. Я нашла ее в морге голеньким, среди трупов взрослых лагерников. В этом мире она прожила всего год и четыре месяца и умерла 3 марта 1944. <…> Вот и вся история о том, как я сделала тяжкое преступление, единственный раз в жизни став матерью.
